В конце концов все это уварилось и я понял, что делаю то, во что сам не особенно верю, — потому что именно об этом растерянность обычно и говорит: о недостатке веры, о внутренних колебаниях, о смущении, возникающем, когда ты пойман в тот момент, когда делаешь что-то ненастоящее, неубедительное. Перефразируя саму Элиот, это когда между мыслью и действием вдруг падает черная тень.

Я знал, что «Темные начала» будут очень долгой историей. Чтобы рассказать ее до конца, потребуется больше тысячи страниц: не месяцы, но годы работы. И одна мысль о том, чтобы провести эти годы (как оказалось в итоге, семь лет), делая то, во что я не верю, казалась мне совершенно ужасной. Мы должны верить в свою работу. Подчас единственное, что хоть как-то облегчает ее бремя, это ощущение, что она имеет значение, что мы занимаемся чем-то действительно важным и даже если не сумеем победить, то хотя бы с честью потерпим поражение.

Итак, на одной чаше весов оказалось воображение, тянувшее меня в мир ведьм и говорящих медведей, а на другой — смятение или что-то еще, шептавшее мне прямо в ухо: «Ты в это не веришь. Ты не считаешь это делом, достойным себя. Какой смысл трудиться над тем, чего ты все равно потом будешь стыдиться?»

Но если я что и знаю о том, как пишутся истории, так это один простой факт: ты должен делать то, чего хочет воображение, а не то, к чему склоняется твой разборчивый литературный вкус или с чем чувствует себя комфортно твой лощеный оценочный аппарат, — и уж подавно не то, что советует желание получить похвалу критиков. Добрые намерения еще ни разу не написали истории, достойной прочтения, — на это способно только воображение. Так что воображению было суждено победить и на сей раз — если я еще намеревался иметь с ним дело в будущем. И чтобы помочь ему победить, мне нужно было нейтрализовать свои страхи насчет фэнтези как жанра. А чтобы добиться этого, я должен был найти способ заставить фэнтези служить делу реализма.

Если подумать, ничто не мешает фэнтези быть реалистичным в психологическом смысле — именно против отсутствия такого реализма я и протестовал в творчестве большого Толкина и множества маленьких толкиных. Ведь если взять, например, «Потерянный рай», там есть изрядная доля психологического реализма наряду с фантастическими элементами (ангелами, демонами, пейзажами преисподней, свиданием Сатаны с Грехом и Смертью и т. д.), всего лишь символизирующими состояния человеческого разума. Они не нереальны, как тот же Гэндальф; они просто не-реальны, как Мэри Гарт, то есть правдивы и убедительны во всем, за исключением действительного бытия.

Так я понял, что есть способы сказать что-то важное при помощи фэнтези, и их-то мне и предстоит применить — или хотя бы попытаться, — если я хочу пережить ближайшие семь лет. Мне предстояло воспользоваться всеми своими выдуманными созданиями — деймонами, бронированными медведями, ангелами, чтобы сказать что-то правдивое и важное о нас, людях: о том, что такое быть человеком, расти, жить и умирать. Мои выдумки не имели отношения к реальности, но я надеялся, что смогу сделать их не-реальными, а не нереальными.

Вот в чем состоит в конечном итоге ценность и важность фэнтези: это прекрасный инструмент, когда служит делу реализма, и куча старого мусора, когда нет.

Должен еще заметить, что хотя я совершенно счастлив подчеркнуть достоинства собственной работы, я отнюдь не собираюсь закрывать глаза на ее недостатки. В моей трилогии есть вещи, которые я был бы рад изменить, специально вернувшись ради этого назад во времени: приглушить кого-то из персонажей, усилить какие-то контрасты. Могу даже сказать, в чем была моя самая крупная ошибка — в мотивации председателя Дисциплинарного Суда Консистории, отца Макфейла. В книге как она есть сейчас, им движет в основном жажда власти. Я жалею, что еще тогда, в процессе написания, не разглядел, что куда более эффективной мотивацией была бы любовь — что он делал все эти ужасные вещи из чистого сострадания. Он убивал людей, чтобы спасти их души. Если бы я написал историю под этим углом, читателю было бы легче понять, что главный конфликт в ней — совсем не между добром и злом (это было бы слишком просто). Мы и так знаем, на какой мы стороне — в этом нет никаких сомнений, с тем же успехом можно было читать Толкина. Гораздо интереснее и гораздо реалистичнее, когда борьба идет между добром и добром. Между разными видами добра.

Но как бы там ни было, никакое литературное произведение размером заметно больше хокку не может быть совсем лишено недостатков. Они есть даже у «Миддлмарча». Но хотя заканчиваем мы часто разочарованием, что мешает нам снова начинать надеждой? И писатели, и читатели, приступая к новой книге, мы надеемся, что на сей раз она окажется хороша от начала и до конца.

Спасибо, что пригласили меня сюда, и спасибо, что слушали.

Этот текст был написан для того же мероприятия, что и «Дебаты на воздушном шаре». Мне всегда интересно послушать людей религиозных — некоторых даже дольше, чем других. К тому же те, кто ассоциирует себя с религиозной позицией «Моря веры» (состоящей, грубо говоря, в том, что Бог не-реален), больше других склонны послушать в ответ и тебя.

Некоторые писатели (одним из таких, очевидно, был Уильям Голдинг) твердо убеждены, что читать их книги можно каким-то одним, единственным верным способом, и воюют с читателями, которые, по их мнению, неправильно их понимают. Я придерживаюсь строго противоположной точки зрения. Читатели вправе понимать мои книги как им угодно. Так они и делают — кто во что горазд. Некоторые даже подмечают связи, паттерны и скрытые смыслы, о которых я и не подозревал. Если какие-то из подобных наблюдений находят у меня отклик, я, естественно, заявляю, что так и было задумано с самого начала.

Проблема в другом. Если я сам начинаю говорить людям, что означает, по моему мнению, та или иная история, то моя интерпретация становится своего рода решающим аргументом, прекращающим дискуссию раз и навсегда: если уж сам автор утверждает, что какая-то вещь означает X, она попросту не может означать Y. Но я сторонник демократического чтения, и мне не по душе эта тоталитарная тишина, воцаряющаяся после того, как прозвучит авторское мнение.

Поэтому я, как правило, стараюсь не обсуждать содержание своих сочинений. Но «Добрый человек Иисус и негодник Христос» — книга особого рода, не похожая на другие мои истории. Это не роман в чистом виде, но все-таки художественное произведение. Однако оно относится к тому жанру, который в наши дни можно встретить нечасто. Можно сказать, что это своего рода аллегория, но не такая прямолинейная, какими обычно бывают аллегории. И в какой-то момент до меня дошло, что есть читатели, которых эта книга всерьез озадачила. Она им не просто не понравилась: они приняли ее за что-то другое.